Главный врач «Рубина» – рокер. Он играет в культовой казанской группе

Поговорили с Георгием Лаврухиным о музыке и спортивной медицине.

На старте сезона «Рубин» неожиданно стал ассоциироваться с роком – уже давно не самым популярным музыкальным жанром. После гостевой победы над «Динамо» (1:0) тренер «Рубина» Роман Шаронов произнёс короткую, но запомнившуюся всем речь: «Сегодня в «Лужниках» играла легендарная группа Metallica. У меня был билет. Я не попал на концерт, но то, что я испытал сегодня – это было круче! Спасибо!».

Оказывается, в «Рубине» не только Шаронов обожает рок. Главный врач команды Георгий Лаврухин – гитарист. В 90-х он играл в группе «Холи» и поучаствовал в записи её последнего альбома.

Энциклопедия «Кто есть кто в советском роке» объясняет популярность «Холи» не только музыкой, но и тем, что она «старалась быть элементом рок-культуры со всеми выходящими из этого понятия символами, имиджем, созданием особой атмосферы своих сейшенов». Известности группе придавал выпуск самиздатовского журнала о рок-культуре. Жанрово и музыкально «Холи» тяготели к классическому лёгкому и мелодичному рок-н-роллу. До записи первых альбомов группа исполняла каверы The Beatles.

Но для Лаврухина, который носил в группе прозвище Ич, музыка всегда была лишь хобби – даже в период активной концертной деятельности. Сейчас Георгий с группой выступают очень редко – максимум раз в год. Даже в клубе не так много людей знают о хобби своего врача.

Помимо рока, в этом интервью есть много про медицину: десять лет назад «Рубин» подписывал Карлоса Эдуардо без медосмотра; нынешнее поколение футболистов менее выносливое, чем прошлое; скоро большинство операций будут проводить в России, а не в Германии.

«ЛИДЕРЫ ГРУППИРОВОК ПРИГЛАШАЛИ ИГРАТЬ НА МЕРОПРИЯТИЯ, ПЬЯНКИ» 

– Георгий, как много времени вы сейчас уделяете своему хобби?

– В последнее время мало. Есть желание, но нет возможностей в связи с занятостью в команде. Последнее наше совместное выступление с группой «Холи» было летом прошлого года. А так мы просто списываемся, созваниваемся. Существуют же ещё проект – «Макс и Ко» Максима Журавлёва (основатель «Холи» – ред.). Но чаще концерты у них бывают по выходным дням, когда мы заняты на играх, сборах, тренировках. А так дома для себя я музицирую. У меня два инструмента есть. Могу раз в две недели сесть и что-нибудь побренчать для себя.

– Вы ведь и сами раньше играли в «Макс и Ко».

– Да, это было после периода «Холи». 1995 год. Мы разошлись на две группы. Были «Крокодилли» Артура Мустафина и Шуры Давыдова. А с Максом мы сделали «Макс и Ко». Но я недолго там играл, года полтора. Мы даже подготовили материал на альбом, но его записывали уже без меня. 

В 2013 году, впервые после распада «Холи», мы в «Джокере» собрались и сыграли полуторачасовой концерт. Было просто нечто. 20 лет практически не играли. Собрались буквально за две недели и провели всего пару репетиций, но получилось здорово. Потом стали почаще проект поддерживать. Раз в полгода-год такие мероприятия проходят.

– Все знают свердловские, ленинградские рок-клубы. Какой была казанская рок-тусовка в 80-х? 

– С Шурой мы сначала в одной группе играли – ДВС. Двигатель внутреннего сгорания. Но были разные расшифровки. Было что-то вроде арт-рока, джаз-рока. В группе на клавишах, на гитаре были профессиональные музыканты из консерватории. Музыка достаточно интересная была. Просуществовали мы года два. Профессионалам это мало интересно было. Года полтора-два у меня не было коллектива. «Холи» пригласили меня, потому что их гитарист уехал жить в Канаду. Естественно, мы до этого общались плотно – тусовки, концерты и так далее. Другие варианты они даже не рассматривали. Тем более, я все их песни знал.

Когда у нас образовалась ДВС, то и рок-клуб шумел – «Записки мёртвого человека», те же «Холи» уже были. Много групп. Один из первых концертов мы давали на рок-фестивале в ДК строителей в Советском районе. Нас тепло, хорошо приняли. Несколько раз программу отыгрывали. Хотя в сам рок-клуб мы не входили. Но со всеми музыкантами поддерживали общение. 

– Что давало вхождение в рок-клуб? 

– Группы, которые входили в рок-клуб, ездили на фестивали. Да и общение. В те времена всё было на полуподпольном уровне. Не особо всё это приветствовалось. Но уже концу 80-х стало более открыто. В Казани стали проводить рок-фестивали. Интересные времена были. 

– Какие проблемы могли испытывать рокеры в те времена? 

– В середине 80-х могли. Ребята рассказывали – Макс и Артур. Артура пытались отчислить из института, узнав, что он занимался рок-музыкой. Вроде всё обошлось, сгладилось. Но когда я уже стал заниматься рок-музыкой, то уже такого не было. В начале 90-х, когда всё открыто было, ездили на гастроли и в Питер, и в Москву.

– В Казани рокеров не могли избить? 

– Нет, такого у нас не было. Как-то всё миновало. Нас даже несколько раз лидеры группировок приглашали на какие-то мероприятия, пьянки. Скажем так, мы дружили.

– Серьёзно? 

– Мы были тогда популярной в Казани группой. Через нашего директора на нас выходили определённые лица. При этом они прекрасно знали, что мы играем рок-н-ролл, не попсу. Тем не менее, приглашали. Все были довольны, плясали, зажигали.

– Не было случаев, когда подходил условный авторитет и попросил сыграть что-нибудь «для души»? 

– Нет. У нас было условие, это сразу обговаривалось, что мы играем только свои вещи. Не было никаких претензий. Понятное дело, что мы могли сыграть практически любую композицию. Но мы держали свою марку.

«В ОДИН МОМЕНТ МОГ ПОЛНОСТЬЮ ПЕРЕЙТИ НА МУЗЫКАЛЬНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ» 

– Большинство участников «Холи», в том числе и вы, параллельно были врачами. Как так вышло? 

– Артур Мустафин работает в Питере в МЧС. Саша Давыдов – психиатр-нарколог. Ну и я вот в спортивной медицине. Нас из «Холи» три врача. Мы вместе учились в институте на одном курсе.

– Вы всегда понимали, что музыка – это хобби? 

– Я это прекрасно понимал. Хотя был один момент с «Холи». У нас были часто гастроли, и приходилось с работой договариваться, чтобы как-то всё совмещать. В один момент я мог полностью перейти на музыкальную деятельность. Но это был просто порыв. Все в глубине души понимали, что основная профессия есть основная профессия. 

– Какими были гастроли? 

– Это были классные времена. Пик «Холи», когда мы были популярны не только в Казани, Татарстане. Нас знали и в Поволжье – Тольятти, Самаре. В Москве мы очень сдружились с группой «Мистер Твистер». Они нас несколько раз приглашали на разогревы. Гастроли на одном дыхании проходили. Мы тогда молодые были, по 25 - 26 лет. Популярность определённая была.

– Гастроли рокеров ассоциируются с разгульной жизнью. Много было алкоголя? 

– Всё было умеренно. Ничего сверхъестественного. 

– Помимо концертной деятельности, вы участвовали в записи альбомов? 

– Я полностью участвовал в записи последнего альбома «Холи» – «Трагедии Агаты N-ской». В основном, музыку и тексты писали Максим и Артур. А аранжировку мы все делали вместе. Всё это слушалось. Что-то убиралось, что-то прибавлялось. Каждый привносил что-то своё. 

– В те времена в Казани сложно было записывать альбом? 

– Мы очень хорошо дружили с «Записками мёртвого человека». А у них была по тем временам одна из лучших студий в Казани. Мы арендную плату какую-то символическую платили. У нас ещё и очень хорошие инструменты были. С этим нам помогал наш директор Айрат Ханнанов. Он занимался музыкальным оборудованием, был официальным дилером какой-то московской фирмы. Часть доходов он просто безвозмездно тратил на нас. На эти же деньги мы ездили и на гастроли.

– Вы всегда играли только на гитаре? 

– Я закончил пять классов музыкальной школы по фортепиано. В первой группе я играл на басу. В «Холях» уже да, только на гитаре. 

– Насколько сложно было достать инструменты в советских восьмидесятых? 

– Так получилось, что у меня не было ни одной советской электрогитары. Допустим, в той же школе, где мы начинали музицировать, были чешские инструменты. А с ДВС мы случайно попали в ДК Менжинского. Там были тоже чехословацкие инструменты, хорошая ударная установка. В то время свой инструмент хороший мало кто себе мог позволить.

«ПОПСА ЗАДАВЛИВАЕТ РОК» 

– Критика русского рока часто основывается на его практически полном заимствовании у Запада. В чём была самобытность тех же «Холи»? 

– Да, скорее всего это так. Всё пришло с Запада – Европа, Америка.

Но всё равно у нашего рока есть специфика. У нас была гармония текстов и музыки. Не было преобладания музыки. Ребята достаточно неплохие тексты писали. Да и вообще, наверное, в русском роке к тексту серьёзное отношение. Потому что в западном роке больше музыкальной части. Взять того же Б.Г., «Чайф», «Наутилус». Там серьёзные тексты.

– У вас есть ответ, куда сейчас движется российская музыка в целом, рок в частности? 

– Сейчас все эти современные направления – рэп, попса эстрадная. Какое-то обеднение идёт. Раньше больше было групп, фестивалей всевозможных, где тот пласт музыкальный формировался. Может быть, больше появилось профессиональных музыкантов в плане инструментала. Уровень музыкантов вырос значительно. Но их почему-то не видно. Где-то они в прослойке находятся. Задавливает вся эта попса.

– Что значит для вас рок? 

– Это сборное понятие. Это и музыкальный стиль, направление. И образ жизни определённый. В роке ведь много направлений – рок-н-ролл, хард-рок и так далее. Это и образ мышления. Хотя я не могу себя причислить к таким роковым понятиям. Но попсу я практически не слушаю. Отношу себя к поколению музыки 80-х, 90-х. Сейчас тоже же много всевозможных хард, хэви групп современных. Но слишком шаблонный рок идёт. Просто неинтересно слушать. Классика больше по душе: Queen, Pink Floyd, Led Zeppelin, та же Metallica Шаронова. 

«В «РУБИНЕ» ПРАКТИЧЕСКИ НИКТО НЕ СЛУШАЕТ РОК» 

– Вы часто разговариваете о роке с Шароновым? 

– Да, общались. Я знаю, какие группы он любит, что слушает. Мы с ним обменивались файлами музыкальными. Я знал, что он увлекается тяжёлой музыкой, и это мне тоже близко. Я вообще разнообразную музыку люблю. В частности: тяжёлая музыка, фьюжн, джаз-рок. У меня много любимых направлений. Бывает, что я две-три вещи могу слушать пару недель, когда на работу еду, с работы. Но больше меня в сторону рок-н-ролла тяготит.

– Шаронов действительно так увлечён рок-музыкой?

– Думаю, на данный момент он всё-таки больше увлечён футболом, своей тренерской работой. Конечно, всё равно он слушает музыку, если есть на это время. А раньше, когда Роман молодёжку ещё тренировал, и я заходил по каким-то делам в его кабинет, параллельно он слушал музыку.

– Много людей в клубе знают о вашем хобби?

– Кто-то знает. Не все, конечно. Кому близок рок-н-ролл. Переводчик Артур тоже увлекается музыкой. И он знает, что я иногда поигрываю в группе. Из персонала может кто-то знает. Но внимания особого не заостряет на этом.

– В команде есть игроки, разделяющие ваши вкусы?

– В команде все ребята молодые. Они вот слушают современную музыку – рэп, транс. Думаю, что практически никто не слушает рок. Тем более старый. Молодая команда живёт в ногу со временем.

«ПРИХОД В СПОРТИВНУЮ МЕДИЦИНУ – ЗАКОНОМЕРНАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ» 

– Другой врач «Рубина» Денис Солодков из династии врачей. Ваша дочь сейчас тоже учится в медицинском. Почему врачи – это часто династии? 

– У меня жена тоже врач, она психиатр. Видимо, присутствие медицины в домашней атмосфере как-то на ребёнка подействовало. Хотя мы не настаивали, чтобы она шла в медицинский. Немножко подталкивали, но это её самостоятельное решение было. А у меня мама и папа к медицине не имеют отношения – педагог и инженер. А бабушка с дедушкой по отцовской линии тоже были врачами. Там тоже были разговоры. Я всё это слушал и с класса седьмого-восьмого знал, что пойду в медицину.

– Где вы работали до «Рубина»? 

– В «Рубин» я пришёл в 2001 году. Когда клуб был на старой базе. Первая лига ещё была. В сентябре этого года будет 18 лет. Тогда как раз сформировали «Рубин-2». Ещё играли в третьей лиге. У меня опыта работы в большом спорте не было. А в «Рубин-2» нужен был врач. Они планировали во вторую лигу выходить. Меня направили туда. C 2002 по 2006 года я работал врачом в «Рубине-2». Мы вышли во вторую лигу и потом меня забрали в основу. А вообще у меня специальность, я заканчивал ординатуру по неврологии. Я отработал невропатологом где-то пять лет в РКБ. Когда возник вариант, мне захотелось попробовать себя в спортивной медицине. 

­– Как врачи приходят в спортивную медицину? 

– Наверное, это закономерная случайность. Я и в детстве, и в студенческие годы спортом занимался. Не был фанатом, но всегда поддерживал спортивную форму. А на тот момент, к началу 2000 года, специальности «Спортивная медицина» не было. В основном, в спортивных командах работали врачи-травматологи. Неврология тоже давала возможность попробовать себя. Была вакансия, меня взяли с перспективой, чтобы я работал именно во второй команде. С осени до зимы я проработал с основой. Тогда как раз пришёл Курбан Бекиевич Бердыев. Они уехали на сборы, а я остался в Казани. С весны я перешёл в «Рубин-2». 

Но этот опыт… Там же один работаешь. Опыта я поднабрался очень прилично. В том, что связано со спортивной травмой, спецификой травмы, диагностикой, лечением. Фундамент я для себя заложил именно в «Рубине-2». А с основой уже дальше развивался.

– Кто сейчас считается главным врачом «Рубина»? Как у вас распределяются обязанности? 

– Главным врачом, в заявке, считаюсь я. Денис отвечает больше за команду. Потому что у меня, помимо лечения команды, есть ещё ряд административных нагрузок. Договоры и так далее. Всё, что связано с писаниной, я взял полностью на себя. Я тоже занимаюсь командой, но и всем остальным. Это медобеспечение, фармобеспечение, консультации, заключение договоров с клиниками. Плюс, если нужно, какие-то консультации в академии. 

«ЕЩЁ ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД БРАЛИ ИГРОКА – КОТ В МЕШКЕ БЫЛ» 

– Что входит в первичные обязанности спортивного врача? Вы ведь непосредственно не лечите травмированного игрока?

– После травмы – это оказание первой помощи. Что можем – делаем. Затем отправляем на обследование. Это МРТ, ультразвуковое, рентген. Сейчас это всё в Казани у нас поставлено. Раньше такого не было. Лет десять назад или чуть больше у нас МРТ аппараты были только в МКДЦ и в бывшей обкомовской больнице, которая сейчас РКБ-2. Два аппарата на всю Казань. Естественно, туда попасть было очень сложно. Мы проводили раз в два месяца одну диагностику. Сейчас это всё поставлено очень хорошо. 

Мы сотрудничаем с медицинской фирмой «Барсмед». У них самое лучшее оборудование, трёхтесловый аппарат стоит. У нас договор. С ними работаем уже лет восемь-девять. Первичную диагностику мы проводим у них. Для нас там есть окна. Практически мы никогда не ждём. Могут сказать: «Приезжайте в течении часа, мы всё сделаем». Они для нас делают условия, что мы очень довольны. Они даже переучивали, доучивали свой персонал с учётом, что у нас спортивные травмы. Там есть некая специфика. Смотреть обычного человека с повреждением мениска и спортсмена – есть разница. Есть диагностические дифференциальные критерии.

– Насколько спортивная медицина ушла вперёд за те почти 20 лет, что вы работаете в области? 

­– Конечно, всё идёт вперёд. Скажем, ещё десять лет назад мы могли лишь предполагать. Условно, получил игрок травму колена. Возможно, у него повреждение мениска или крестообразной связки. Думали-гадали, куда его направить, как обследовать. Сейчас всё на звонке. Через два часа мы уже знаем его стопроцентный диагноз. Соответственно, мы знаем, что дальше делать. Планируем лечение, реабилитацию. Соответственно, укорачиваются сроки восстановления. И игрока мы быстрее возвращаем в команду.

Ещё пример приведу. Допустим, заключаем контракт с игроком. Практически раньше брали кота в мешке. Мы не знали, какие у него проблемы. Какие-то писульки с собой привозили. Условно, была травма колена или голеностопа: «Какая? Нет. Да, я не знаю. Всё уже прошло». Сейчас, прежде чем подписать игрока, мы его берём и полностью обследуем. МРТ всех суставов, позвоночника. Полный спектр анализов крови и так далее. Естественно, это и кардиолог, и УЗИ сердца. Собираем все сведения о здоровье. Если что-то находим в результате обследования, то всё докладывается руководству, и мы говорим: «Ребят, вот смотрите – есть проблемка. Она может либо так выйти, либо так выйти. Вы уже думайте. Либо в условие контракта это прописывайте, либо ещё что». 

В плане диагностики всё очень здорово. В плане лечения за последние лет семь-восемь тоже появилось новое оборудование физиотерапевтическое, которое мы стараемся применять. Слава Богу, его нам покупают, когда просим. Оно недешёвое, но тем не менее. Это также способствует быстрейшему восстановлению футболиста после травмы. Всё современное оборудование направленно на то, чтобы быстрее вернуть спортсмена в общую группу. Чтобы он быстрее начал тренироваться и приносить пользу клубу.

Также улучшились всевозможные реабилитационные программы. У нас уже лет пять-семь в клубе есть отдельный реабилитолог, или даже несколько. Первую часть мы свою врачебную лечебную сделали. Потом игрок переходит к реабилитологу. Там уже он и тренер по физподготовке выводят программу работы. Раньше такого не было. Был врач и тренер по физподготовке. Реабилитология – это мостик. 

Есть ещё пример. У каждого спортсмена есть проблемная зона, область. У кого-то это коленный сустав. У кого-то левый голеностоп. У кого-то больше проблем бывает с мышцами. В связи с этим, каждому футболисту реабилитолог и тренер по физподготовке составляют профилактическую индивидуальную программу. Перед каждой тренировкой игрок спускается в тренажёрный зал и выполняет индивидуальную работу. И в каких-то моментах ещё после тренировки. Всё в целях профилактики травм. Такой момент у нас уже года три-четыре присутствует. На каждого игрока свой файлик. Индивидуальный подход к каждому футболисту снижает риск травматизма. 

«КАРЛОСА ЭДУАРДО НУЖНО БЫЛО ОБСЛЕДОВАТЬ» 

– Могли подписать игрока без обследования? Сразу вспоминается Карлос Эдуардо...

– Вот это именно тот случай.

– То есть вообще не было предпосылок, что у него будут проблемы? 

– В том то и дело, что он приехал якобы здоровым. В чемпионате Германии из них просто выжимают всё, что можно. У него была проблема с собственной связкой надколенника. Она была воспалена. Они хотели, чтобы игрок максимально играл, приносил пользу, а он там очень хорошо играл. Ему просто обкалывали это сухожилие гормональными препаратами. Они, естественно, снимают воспаление. Какое-то время это всё ему помогало. Тем более, препараты отсроченного действия. Но гормональные препараты, когда их вводят в соединительную ткань, из которой состоит связка, нарушают структуру ткани. Эластичность нарушается. 

И гормональных препаратов несколько. Есть в суспензии и в растворе. Скорее всего, они кололи ему суспензию – дипроспан или липоталон. И когда действие препарата заканчивается, он кристаллизуется в соединительной ткани, связке. И она становится неэластичной. Она воспаляется. Эффекта от препарата уже нет. А поскольку там всё напичкано этими кристаллами, то очень высока вероятность, что связка просто-напросто порвётся. 

А в случае с Карлосом было, что она у него воспалилась и ничего не давала делать. Пропала физиологическая эластичность. Он просто не мог бегать. Еле ходил. Естественно, его отправили делать пластику. Убирали часть связки, брали имплант из сухожилия. Это же процесс восстановления очень долгий. Тем более, достаточно серьёзная операция. Связка массивная, толстая. Туда подходят все сухожилия четырёхглавой мышцы. На том этапе он долгое время лечился. Потом реабилитировался. Видимо, все его навыки… На прежний уровень он уже не вышел. 

– Всё это можно было бы увидеть на МРТ… 

– Его нужно было обследовать. На том этапе обследования эту патологию можно было бы увидеть. Если бы об этом знали, то, возможно, и не подписали бы. Тем было выгодно быстренько его продать. 

– Это было связано с недостаточной на тот момент технической оснащённостью? 

– Возможно, да. Хотя, то же обследование, МРТ всех суставов, можно было в той же Германии провести. Пусть это было бы дорого. Но и игрок сам по себе дорогой. Несколько тысяч евро заплатить, но знать точно, что он здоров или не здоров. После этого случая мы хотя бы стали собирать медицинскую информацию из тех клубов, где играл футболист, прежде чем заключать контракт. Игроки приезжали с информацией, обследованиями. Или мы созванивались с медперсоналом, они нам предоставляли информацию. 

– Сейчас подписание игрока без медосмотра кажется абсурдом… 

– Знаете, наверное, вот десять лет назад поколение футболистов было более выносливым что ли. Более крепкое, здоровое. Сейчас на молодёжь смотришь, они всё равно какие-то… Чего-то не хватает. Хотя они все технически очень образованные. Но какое-то другое, немножко хилое поколение. Или что-то около этого слова. 

Я помню наши чемпионские 2008, 2009 года. Тот же Рома Шаронов, Сергей Семак. Они уже взрослые были футболисты, но у нас в то время травматизма практически не было. Были восстановительные мероприятия после игр, после тренировок и так далее. Футболисты были более подготовлены. Я не знаю, с чем это связано. Сейчас, считаю, травматизм более высокий, чем это было 10 - 12 лет назад. Думаю, это с поколением связано. Через меня уже два-три поколения футболистов прошли. Мне есть с чем сравнить.

– Футбол тоже изменился. 

– Может быть и так. Скорости, наверное, стали немножко повыше.

«ПОСЛЕ СОЛНЕЧНОГО УДАРА БЫСТРОВА ЗАГРУЗИЛИ В ИСКУССТВЕННУЮ КОМУ» 

– Эдуардо – самый тяжёлый случай в вашей карьере? 

– Тяжело сказать. Самое обидное, что потеряли игрока, который должен был тащить за собой «Рубин». Это было видно по первым играм. В этом плане, наверное, самый серьёзный случай. А так бывали травмы тяжёлые. И длительное восстановление было.

На примере того же Саши Бухарова, который умудрился одну и ту же крестообразную связку порвать. Вот он порвал – там восстановление идёт пять-шесть месяцев. Он восстановился, поехал на сборы, и там ещё раз её порвал. Он суммарно год пропустил, целый сезон. Но, тем не менее, у него было огромное желание вернуться. Он и вернулся. Во второй чемпионский сезон с Домингесом наколотили голов. Он не упал духом, работал. Пропустить год – это приличный временной промежуток. Всё время в реабилитации – это психологически давит.

С Петей Быстровым тоже, когда тепловой удар был. Жуткий случай. Назначили в такую жару игру, в два часа дня. Ужас что было. На солнце все 50 было! У него случился этот тепловой удар. Думаю, если бы не его тренированное сердце, не его спортивный организм, всё закончилось бы летальным исходом или инвалидностью. У обычного человека было бы именно так. Он выжил за счёт тренированности организма. Но он долго восстанавливался. Месяца три после этого случая. Тем не менее, потом даже в Лиге Европе поиграл. Но он тоже такой работящий был. Недели две-три он провёл только в больнице, и потом потихоньку его восстанавливали. 

– Можете подробно воспроизвести, что тогда случилось с Быстровым? 

– Там пошёл уже общий перегрев. Как потом Пётр рассказывал, фрагментарно он что-то помнил из этой концовки. Он говорил: «Помню, что мне стало плохо. У меня всё покраснело вокруг». А мы уже сделали тогда все замены. Первому плохо стало Саше Орехову, но он вовремя сообразил, просто упал в штрафной и его поменяли. Могло тоже всё не очень закончиться. У него всё закружилось, тошнить стало. Первая-вторая стадия теплового удара. Мы его быстренько в раздевалку. Под холодную воду, под лёд. Он сам почувствовал и сам вовремя остановился и сказал.

У нас же ещё удаление было. Всё. Девять человек на поле. И вот Петя говорит: «Я помню последнее – если уйду, то мы останемся ввосьмером и менять уже некем. И как на автомате просто бежал». Действительно, мы не сразу поняли, что с ним случилось. Он что-то помнил минут за семь-десять до конца. Когда прозвучал свисток, он пошёл в каком-то направлении. Был дезориентирован полностью. Затем в раздевалку, быстро за скорой помощью.

Он уже отключался. Упало давление. Так называемое состояние цитолиза, когда идёт периферический распад тканей. Печень уже тоже не справлялась ни с чем. Продукты распада не перерабатывались. Всё это циркулирует в крови. Естественно, всё действует на головной мозг. На все системы – выделительные, почки, печень. Сердечно-сосудистая деятельность падает.

Успели ввести адреналин. Сразу нам сделали «зелёный коридор» до МКДЦ. Его в реанимобиль. Буквально через семь минут он был в реанимации. Его сразу загрузили в искусственную кому. Тут же стали инфузионную терапию проводить. Параллельно уже делали МРТ– обследование мозга, внутренних органов. Слава Богу, более-менее обошлось. Но стресс для организма был колоссальный. У него эти печёночные трансаминазы, показывающие как организм восстанавливается, были раз в двадцать выше от нормы ещё в течение месяца, наверное. Затем потихоньку падало. Он вернулся в спорт за счёт подготовленного организма.

– Почему первым диагнозом был инсульт?

– Это предположительный диагноз. Нужно было что-то сказать. Там симптоматика непонятная. Понятно, что было тепловое воздействие. Но на фоне этого и кровоизлияние могло быть. И всё, что угодно. Предварительно просто написали. Всё это мусолилось тогда: «Почему инсульт?!». Да поставили под вопросом просто. Неутвердительный был диагноз.

– Возможно было как-то предугадать такой исход заранее?

– Тогда даже не останавливали игры. Сейчас, если превышается температурный порог, то в середине каждого тайма останавливают на водопой, облиться водой. После вот этого случая игры уже перестали ставить в такую жару. Видимо, нужен был такой толчок. А человека чуть не потеряли…

– До матча игроки не сдавали никаких анализов, которые могли бы выявить риск?

– Кровь на закисленность организма мы стали сдавать чуть позже. У нас тогда была широко распространённая методика – компьютерная диагностика по ритму сердца, вегетативной реакции. Во многих командах применялось. Игроки приходят, садятся, на руки два манжета, провода в компьютер. Через программу по пульсу определялась, якобы, готовность систем организма на тот момент. Были параметры: выносливость, психоэмоциональное состояние, спортивная тренированность. В общем, четыре-пять показателей. Они суммировались и выводился балл. Тогда, возможно, у Быстрова и были эти три балла.

По крови мы уже потом стали определять. Купили приборы для определения креатинфосфокеназы.

Сейчас мы тоже методику используем. Скажем, идёт тренировочный цикл. Предположим, недельный. Идут первые два дня загрузочные, интенсивные тренировки и так далее. Затем берётся кровь на КФК-показатель и смотрится – высокое, среднее или низкое значение. Если высокое, то человек в хорошем тренировочном тонусе. Если цифры за пределом, то человек перетренирован. У него идёт мышечные распад и ему нужно снижать нагрузки. Информация собирается, отдаётся в тренерский штаб. Они уже проводят свою аналитическую работу. И, от этого отталкиваясь, могут каждому игроку давать дозированную нагрузку. Такая методика у нас существует и неплохо работает.

– В том же 2009 году тяжёлую травму получил Шаронов. Помните, как проходило его восстановление?

– Проходило как обычно. Может быть, чуть быстрее. Он восстановился, потому что в то время Рома на пике был. И в профессиональном отношении. Он работал, не вылезая из тренажёрного зала. Ему хотелось быстрее вернуться и помочь команде. Вернулся быстрее по срокам, чем это положено было. У него тогда и крестообразная, и внутренняя боковая связки повреждены были.

У нас в команде все тогда суперпрофессионалы были. Наверное, у нас поэтому и травматизм минимальный был. Все правильно подходили к играм. Правильно восстанавливались. Все режимили, естественно. И очень сплочённая атмосфера в коллективе была. Наверное, сейчас атмосфера эмоционально-психологическая в коллективе чем-то мне напоминает те года. Нужно здесь находиться, чтобы понять. Но такое единение. Например, на работу приезжаешь и такой – вух! Эмоциональный подъём.

– В два сезона после возвращения Бердыева такого не было? 

– Вроде бы всё было хорошо. И достаточно сплочённая команда. Но как-то всё построже что ли. В каких-то рамках. И игра особо не шла. Что-то получалось, что-то – нет. Сейчас в коллективе более здоровая атмосфера. Это же всё переносится и на поле. Это видно по ребятам. И как они на тренировках, на играх выкладываются. Они каждый друг за друга. Это заслуга Романа, я думаю.

– Шаронов форсировал восстановление. Это не могло пойти во вред?

– Если взять его пример, то мы же видели, что это не в ущерб идёт. Он совсем чего-то недопустимого не совершал. Его организм на тот момент позволял ему быстрее восстановиться. Зная его функциональные способности, видя, что всё идёт только на пользу восстановления, были только за. Всё очень удачно сложилось. Всё равно тут нужно смотреть на особенности спортсмена. На его базовую готовность к восстановлению. Кто-то одним травмам подвержен больше, кто-то другим.

«ХИРУРГ В МЮНХЕНЕ ДЕЛАЕТ ДО ТЫСЯЧИ ОПЕРАЦИЙ В ГОД»

­– Вы вспомнили Бухарова, не упавшего духом и сильно отыгравшего после двух «крестов». Насколько врач должен быть психологом?

– Приходится в какие-то моменты психологические уловки свои подключать. Это когда уже поближе с футболистом познакомился. Когда он в команде месяц, два. Когда какие-то особенности характера его знаешь. Каждый день видишься. Смотришь на его отношение и внутри коллектива, и как на тренировках работает, как дополнительно работает, как восстанавливается. Этими рычажками иногда можно какие-то моменты в его деятельности улучшить. Где-то поддержать. Где-то на абсолютно отвлечённые темы поговорить. Скажем, приходит он на профилактику, и можно вообще не о футболе поговорить. Ближе становишься к человеку. Приносит какие-то плоды.

– Правда, что очень многие профессиональные после завершения карьеры остаются, по сути, калеками, у которых каждый день что-то да болит? 

– Сейчас все эти профилактические мероприятия, индивидуальная работа ведутся. И когда заканчивают профессиональные футболисты карьеру – не сказать, что они всё. Тут болит, там болит. Да, какое-то время организм перестраивается на обычную жизнь. Но всё равно ведь многие резко не бросают. Поддерживают свою физическую форму. Кто-то в зал ходит, кто-то в мини-футбол играет, как Олег Кузьмин. Не скажу, что у него сейчас какие-то проблемы есть. Да и у Ромы. Что-то периодически, но крайне редко. В пределах допустимой нормы.

– Какие сейчас есть травмы, которые практически точно можно предвидеть? 

– Практически сто процентов можно предвидеть мышечные травмы по всё тем же анализам, о которых уже говорил. Когда идёт перегруз, это видно по очень высоким цифрам фермента. Видно и по биохимическим показателям, и по клиническим проявлениям. То есть трогается, щупается и тестируется. Всё докладывается в тренерский штаб. А там либо снимаются нагрузки, либо даются минимальные.

– От чего зависит выбор лечения – хирургическое или консервативное – при мышечных травмах или тех же стрессовых переломах? В России гораздо чаще выбирают именно хирургическое вмешательство. 

– Зависит от степени повреждения. Если брать мышечную травму, то есть частичный разрыв, надрыв – несколько степеней. Когда присутствует полный разрыв или, условно, отрыв головки бицепса, то может быть целесообразнее сделать операцию. Подшить мышцу. Неполный разрыв лечится консервативно. 

У нас был футболист Виталий Калешин. У него был практически на две трети разрыв длинной головки бицепса. С кровоизлиянием, с гематомой огромной. Мы его отправили в Германию на решение вопроса – оперировать или нет. Они посмотрели и сказали: «У него одна треть мышцы сохранена. Смысла нет оперировать». Хотя и большая часть мышцы была оторвана, он прошёл реабилитацию недели две. Через три недели был в общей группе. Часть функций повреждённой мышцы взяли другие мышцы. Работа велась над теми мышцами, которые компенсировали повреждённую. Он так до конца карьеры и играл с неполной мышцей. 

По поводу стрессовых переломов я бы подумал. Перелом есть перелом. Смотря где он, конечно. Если малоберцовая кость, то достаточно лангеты. А если пятая плюсневая, то она, обычно, ломается в таком месте, где идёт смещение. Репозиция нужна. А это делается либо спицами, либо пластинами. Здесь только хирургически.

– Почему подавляющее большинство российских футболистов делают операции за границей? 

– Необязательно. Сейчас в России хирургический уровень ортопедии и травматологии на неплохом уровне. Несколько операций мы проводили в Москве. В Европейской клинике спортивной травматологии и ортопедии. Насколько знаю, некоторые другие клубы премьер-лиги у них делают операции. 

За границей у них там более узкие специальности. Если, предположим, хирург оперирует колено – те же крестообразные связки – то процентов 80 операций в год он делает только на эту связку. Остальные может быть мениск или ещё что-то. Но занимается он только коленным суставом. Или только голеностопом. Условно, наш хирург делает сто операций в год. А в Мюнхене до тысячи операций в год! Он уже с закрытыми глазами может всё делать. Там уровень технический, наверное, повыше. Хотя у нас тоже всё растёт и, возможно, в ближайшем будущем мы сможем спокойно делать операции в России.